Тело: у каждого своё. Земное, смертное, нагое, верное в рассказах современных писателей - Елена Николаевна Посвятовская
Целую крохотные пальчики с острыми, отрощенными во тьме ноготками.
Дитя опускают на весы, на которых почему-то написано “Саша”. Тотемная больничная Саша – покровительница всех Маш, Тань, Катюш. Ещё безымянная девочка зевает, щурится, первый раз чихает.
Из матери, сияющей и слабой, сочится кровь, всё прибывая. Как остановить?
Соединяюсь долгим поцелуем с её подрагивающими губами.
И тут же через стену долетает отчаянный ночной стон, переходящий в пещерный вой. Это в соседней палате страдает роженица, которая, как доверительно шепчет врачиха, отказалась от обезболивающего.
Девочке уже неделя. Затаив дыхание купаю её в розовой кукольной ванночке, придерживая голову. Она блаженствует, крутясь под тёплой водой, непрерывно бултыхая ножками и не закрывая рта. Глазки её поблёскивают темно и хитро.
Скоро они у неё посветлеют, как и волосы. И выпадут шерстинки зверёныша, покрывавшие уши и попку.
Прошло время, мы вдвоём на даче, она возится на полу с восковыми карандашами, оставляя на листах цветной хаос, я же как могу рисую Буратино и бородатого Карабаса, подгоняемый требовательным: “Нось! Бась-Бась! Исё!”
Отхожу в другую комнату за книжкой, и до меня доносится приветливое, но столь же требовательное:
– Рисовай, рисовай!
Возвращаюсь: она разговаривает с мышью, тихо грызущей карандаш посреди кухни.
Мышь похрустывает, зачарованная, словно вылезшая из сказки, и не замечает нас. Похоже, одурманенная ядом, пришла к нам от соседей.
– Рисовай! – моя девочка придвигает к ней лист.
Что она ждёт от мыши? Космический вихрь? Профиль Буратино? Или, может, автопортрет?
Срываю кухонное полотенце, набрасываю на тёмно-серый холмик, бегом несу на крыльцо, почти не ощущая, и выкидываю в снег и темноту.
Стою, зачем-то вглядываясь в равнодушный сугроб, к чему-то прислушиваясь. Стоять холодно, а дочка уже хнычет и стучит в дверь веранды.
Иду в дом, наполняю ванну тёплой водой. Пробую рукой: не горяча ли, погружаю малышку, выдавливаю пенку, и начинается наше ежевечернее представление. Сижу на корточках и выставляю пластиковых зверят на блестящий край ванны. Они общаются парочками – корова и лиса, черепаха и волк, одного держу я, другого она: привет, привет, как дела, ты кто, я лиса, а я черепашка, давай дружить, давай, а давай прыгать, давай, прыг! – и падают в мыльную гущу, пробивая полыньи.
Под конец купания девочка окружена зверинцем. Она вертится и поливает каждого из лейки, рассеивая там и тут нежно шипящую пену.
Последним кидается серый слон, чтобы вынырнуть хвостиком наружу.
– Мам, у нас мысь, – заявляет дочка.
– Правда? – жена вернулась из магазина и стоит со мной рядом. Она сразу догадалась, что речь не об игрушке.
– Правда.
– И что ты с ней сделал?
– Отпустил.
– Надо было убить.
– Она и так замёрзнет.
– Ты не знаешь мышей. Они могут за километр вернуться.
– Эта не придёт. Она была полудохлая.
Отрывистые слова над тающей пеной, в просветах которой радостно двигается худенькое детское тело. Курлыкая, пища и лепеча, девочка сталкивает зверей. На светлых кудрях висит мыльный клок.
Зачерпываю пену и мажу себе подбородок: седая окладистая борода.
– Бась-Бась! – мгновенное опознание.
– Дед Мороз, – хочу казаться добрее.
– Бась-Бась!
Ну ладно, пусть буду седой Карабас.
Мы на море. Она резвится у воды, возле двух мальчиков постарше, которые пинают мяч. С женой читаем книги, то и дело поднимая глаза. Мяч улетает в воду, следом смело шагает Катюша. Она стремится ему навстречу, воздевает ручки, делает новый шаг – и с головой пропадает в глубине: видна только макушка с торчащими волосами. Всё происходит за секунду – стальной щелчок ужаса – я бросаюсь со всех ног, спотыкаюсь и падаю, вспоров шлёпанцем серый песок с острыми ракушками. Вскакиваю и бегу, пока мальчики тянут утопленницу за подмышки.
Подоспевает жена, благодарим ребят, обнимаем и оглядываем спасённую, а та ничуть не испугана. Она скалится, хохочет, таращится, мокрая насквозь и ослеплённая солнцем.
Вместе с облегчением приходит боль. Простые рифмы боли: тёмная борозда на песке, алая рана на колене. Рана наполнилась солнечно-яркой кровью, бегущей струйками по голени. Как остановить?
Не надо бы показывать такое дочке, но, заметив рану, она любопытствует, хочет дотронуться.
Я вытянул ногу в теньке, где темнолицый доктор льёт жгучую перекись, от которой кровь бледнеет и пузырится. Катюшу не отвлечь, она большими глазами наблюдает волшебство. Доктор ваткой тычет в рану. Беру мокрую ручку, целую мизинчик и, морщась, прикусываю, солоноватый. Катя пристально смотрит мне в глаза взглядом, полным сострадания, и вдруг находит слова утешения:
– Папа, я тоже болю. Давай ты лялечка, а я мамочка …
Она уложила меня на диван и притащила в изголовье толстую книгу сказок.
– Одна девочка понюхала цветочек, он болел, и она заболела, и её отвезли в больницу, и цветочек тоже …
За окном – шептание мороси и осыпающегося сада. Катюша листает книгу и рассказывает бойкой скороговоркой, обгоняя свои фантазии.
Это двойная и даже тройная игра: она изображает мать, баюкающую дитя, и притворяется, что умеет читать, на самом деле – придумывая истории, а я подыгрываю, будто сплю.
– У девочки и цветочка была бобошка, и девочке, и цветочку дали лекарство …
Её истории могут тянуться бесконечно, быть может, инстинктивно она делает их хорошими для всех, здесь не бывает гибели, которая есть в книгах.
Но когда я ей читаю, вижу, что она ещё не понимает непоправимости: отвалившийся хвост, вспоротое охотником брюхо, проглоченный кошкой мышонок … О чём жалеть, если всё – игра?
– Голову срубает! – с восторгом повторяет она и шлёпает ладошкой себя по шее.
Она хочет быть всеми, и злым обезглавленным тараканищем тоже: страшное – в радость, страшное – всего слаще. Она назначает меня медведем – и убегает, визжа и вереща, а потом сама становится им – и гонится с рёвом, а после придумывает новое развлечение: подскакивает, чмокает меня в руку и, отпрыгнув, вскрикивает: “Ой, кто это?”
– Скажи: “Ой, кто это?” – требует и целует снова.
– Ой, кто это?
Вся эта девочка – со смуглой папиной кожей и мамиными ясными глазами, с розовеющим комариным укусом на плечике – ой, кто это? Откуда она?..
Иногда она внезапно затихает, поджимает губы, о чём-то задумавшись, и на её глаза падает стальной отсвет какой-то недоступной мне строгой печали.
Как же хочется уберечь её от всего, даже от вида жуков и мошек, погибших в люстре и так красиво, узорчато темнеющих сквозь яркое стекло, пускай не понимает, чего они там забыли, а если и скажут, пусть не поймёт – и
